Снимая «Игру на выживание−2», режиссер оказался на грани жизни и смерти. Подробности — в интервью
Марина Зельцер20 декабря 2022 12:002630
Приехав из небольшого армянского городка совсем молодым человеком, не имея профессионального образования, Карен Оганесян стал одним из самых ярких кинорежиссеров России. Были судьбоносные встречи, удача и в хорошем смысле слова авантюризм. А еще любовь, которая спасает в тяжелые времена. Подробности — в интервью журнала «Атмосфера».
— Карен, слышала, что вы любите параллельно снимать один проект, готовиться к другому и заниматься монтажом третьего. Прямо как Юлий Цезарь. И сейчас у вас одновременно вышло несколько фильмов…
— Ну, до Цезаря мне далеко, и он плохо закончил. (Смеется.) Не хочется к кому-то повернуться и сказать: «И ты, Брут?», но у меня лучшая команда в мире и партнер-друг Полина Иванова. А если без шуток, с того момента, как у меня появилась своя кинокомпания, я не позволяю себе режиссировать больше двух проектов, и то не совсем параллельно. Но я понял, что не имею права не разбираться в сценарном деле и в продюсировании. По крайней мере мои знания во всех этих областях должны позволять мне или находить специалистов, или делать что-то самому. Но в прошлом году, когда мы в Узбекистане снимали «Игру на выживание−2» при шестидесяти градусах жары, я серьезно заболел ковидом и чуть не умер, заново учился ходить. Поэтому «Игра» у нас застряла, и остальное накопилось.
— А не вступают ли в конфликт ваши интересы как продюсера и режиссера? Продюсер хочет, чтобы при хорошем качестве что-то было дешевле, делалось быстрее, а режиссеру это не всегда нравится…
— У меня почти то же самое (улыбается), потому что я постепенно стал производственным режиссером, а он должен быть гибким, понимать, где надо тратиться, а где нет. Допустим, в сценарии три батальные сцены, и эмоционально для зрителя одна будет лишней. Если режиссер разбирается в драматургии, он поймет, как она может быть решена по-другому. А еще порой стоишь перед выбором: снять какую-то сцену, но не получить артиста, которого очень хочешь, потому что бюджет ограничен, или сделать наоборот. И нужно находить баланс, чтобы кино не пострадало.
— У вас, с одной стороны, картины зрелищные, а с другой — в кадре всегда очень хорошие высокооплачиваемые актеры. Бывает ли, что друзья снимаются у вас за меньшие деньги из любви к вам и к искусству?
— Какие бы ни были зрелища и спецэффекты, следим мы на экране за героями. Как говорит Владимир Львович Машков: «Самый лучший блокбастер — это лицо думающего артиста». И у меня на площадке артисты на первом месте, а до этого, конечно, сценарий. На проекте «Жизнь впереди» у нас был совсем маленький бюджет, но сценарий всем очень нравился. И я сказал артистам, что гонорары будут небольшими, но мы вместе с удовольствием поработаем и снимем классное кино. И не было ни одного, кто бы отказался, но такими вещами нельзя злоупотреблять. К друзьям я могу подойти при переработке на час или два и сказать: «Парни, простите, дайте мне еще пятнадцать минут». И они отвечают: «Карен, не проблема». Я часто слышу про скандалы, истории о том, что артисты уходят из-за переработок. Но одно дело, когда это происходит из-за непрофессионализма или разгильдяйства, а другое — когда у вас сложный объект, тяжелые съемки, с утра помешала погода, потом что-то еще… Такое все понимают.
— Знаю, что вы еще в детстве мечтали стать кинорежиссером. Откуда такая идея возникла у школьника из небольшого армянского города Гюмри?
— После землетрясения в Армении особо нечего было делать. А у моего дяди был видеопрокат, и я там, наверное, все фильмы посмотрел по десять раз и не пропускал ни одного из тех, что мог поймать по телевизору. Я тогда жил у тети в Ереване, и по какому-то каналу показывали по четыре картины в день, а потом их повторяли. А еще я очень хорошо помню, как тетя поздним вечером что-то гладила, а я смотрел церемонию вручения «Оскара», и Мел Гибсон получил статуэтку за «Храброе сердце». Я повернулся к тете и сказал, что когда-нибудь тоже получу «Оскара» и что хочу кино снимать. Что это за награда — я не понимал, но меня очень вдохновило, что я болел за «Храброе сердце» и он оказался оценен какой-то академией. «Раз я понял, что это хорошо, значит, я тоже чувствую кино», — решил я. Мне кажется, с этого все и началось. (Улыбается.)
— А вы все-таки окончили институт, доучились?
— Это трудно назвать словом «учился». (Смеется.) Когда я поступил на курсы в Ереване, то сбежал из института за полгода до окончания. По-честному пришел в деканат и сказал: «Извините, но это не мое. Я хочу заняться другим. Если дадите диплом — спасибо, нет — значит, нет». И они дали.
— И наконец на второй год вы отправились к Юрию Грымову…
— Да, и в Москве я узнал, что именно в этот год курсы стали стоить не три тысячи пятьсот долларов, а две тысячи пятьсот. И у меня неожиданно остается еще тысяча долларов на жизнь. Была еще одна важная деталь — мой педагог с курсов в Ереване дал мне письмо без адреса и сказал: «Карен, откроешь его только тогда, когда поймешь, что у тебя там ничего не получается. В самый крайний момент. Там написан телефон, по которому ты позвонишь, и этот человек тебе поможет». И незадолго до окончания курсов я думал, что же мне делать дальше, может, открыть письмо? Но если я открываю письмо, значит, у меня ничего не получилось, и как-то психологически не мог на это решиться. Дал себе еще месяц, но ничего не изменилось. Я покупаю обратный билет и понимаю, что это письмо так на меня влияет… и рву конверт. Уже на следующий день раздался звонок, и тогда уже бывший директор Грымова Елена Рафаэловна мне говорит: «Валера Белоцерковский, бывший продюсер Алсу, хочет снять клип. Сделаешь?» И я снял два клипа с Валерой, мы до сих пор дружны. А так как конверт я порвал, то до сих пор не знаю, кому письмо было адресовано. Я спросил потом об этом у своего педагога, но он сказал, что уже нет разницы.
— Фильм «Белое солнце пустыни» оказался для вас судьбоносным, как вы сказали. В Москве вы вскоре встретились с Владимиром Яковлевичем Мотылем. А как это произошло?
— Когда я подавал документы в школу Грымова, то сказал директору Елене Рафаэловне, что хочу окончить их курсы, а после найти работу, чтобы поступить во ВГИК, так как у меня нет денег на учебу там. Как гражданин другой страны я мог учиться только платно. Она посмеялась: «Так себе план у вас». Но, посмотрев мое кино, снятое в Ереване, сказала, что мне не надо идти во ВГИК, и предложила показать его Мотылю. Владимир Яковлевич позвал меня к себе домой. Я помню, что был легко одет, потому что только что приехал из Армении, а чтобы не опоздать на встречу, оказался там на два часа раньше. И в тонких туфлях и пиджаке я стоял во дворе и ждал, когда наступит назначенное время. Эти два часа были, наверное, самыми длинными в моей жизни. Его жена открыла мне дверь и спросила: «Молодой человек, а где ваша верхняя одежда?» — «Дома», — ответил я. «Где дома?» — «В Армении», — сказал я, и она рассмеялась. Меня напоили чаем, а потом Мотыль повернулся к жене и строго сказал, чтобы его полчаса никто не беспокоил. И мне это страшно понравилось. Представляете, я встречаюсь с кумиром, режиссером своего самого любимого фильма, и он так говорит. Мы пошли в его кабинет, он сел впереди, а я чуть позади, теперь всегда сажусь в конец зала, чтобы видеть затылки, спины зрителей, наблюдать их реакции. Он ни разу не отвлекся, а посмотрев, сказал: «Молодой человек, не надо вам поступать во ВГИК, вы там два года будете в монтажке на пленке клеить, как открывать и закрывать дверь. Оканчивайте курсы Грымова и идите снимать кино». Я его спрашиваю: «А как же я сниму кино без учебы?», а он отвечает: «Да вы уже мастер». Конечно, я не был никаким мастером, мне эту работу даже вспоминать стыдно. Но он выбил из меня ВГИК, и я поступил к Грымову.
— А сколько дочке лет и видела ли она фильм?
— Тогда ей было лет двенадцать, а сейчас шестнадцать. К сожалению, они с братом Левоном (ему уже девятнадцать) не смогли прилететь на премьеру, потому что живут в Испании. Но они оба были на съемках, провели всю смену со мной. И я обязательно покажу им картину. Хотя мы живем в разных странах, у нас очень хорошие отношения, мы много общаемся.
— Получается, что в первые годы жизни в Москве, когда вы только вставали на ноги, у вас уже появилась семья…
— Да я еще совсем не встал на ноги, всего пару клипов снял. Мы с первой женой были в переписке, общались по телефону, ну и все началось. (Улыбается.) Я поехал в Армению, женился, а потом она приехала ко мне в Москву. Мы были в браке десять лет.
— У вас много мистических фильмов о потустороннем мире, начиная с первого «Я остаюсь». Почему вас эта тема так интересует?
— Для меня есть один критерий, брать или не брать сценарий, — рассказанная история должна делить жизнь героя на «до» и «после». Иначе нет смысла снимать об этом кино. Очень часто острые события связаны с переосмыслением чего-то. Но я всегда за свет, не понимаю, зачем рассказывать мрачную историю, если в финале нет надежды.
— Вы испытывали страх, когда, заболев ковидом, сами находились на грани жизни и смерти?
— Да, страх, что я не успел создать то, что хотел. И даже было жуткое видение, что я уже умер и мой черный ящик принесли родителям. Там находились дети, они сидели, слушали, что я творил в этой жизни, и мне стало очень стыдно.
— И как после этого изменилось ваше отношение к жизни?
— Я понял одно: мы не знаем, сколько нам дано. Но раз мне Богом дано снимать кино (это я точно знаю), я не имею права бездарно использовать свое время и тратить его на то, что не приносит позитивных эмоций и мыслей, не заряжает. И я очень хочу, чтобы уже наступил мир во всем мире. Я безумно рад, что рядом со мной моя Настя, она меня невероятно поддерживает. Если бы не она, я бы не выкарабкался, она меня буквально с того света вернула. Надо любить своих близких, дорожить ими, быть внимательными друг к другу и — заниматься своим делом!